«Тот – поэт, тот – писатель, кто полезен...»

 

 

Та бездна, в которую заглянул Владимир Маяковский в конце жизни, потрясла его и ужаснула. В поэме «Человек», откуда процитированные строки, он говорит об этом как будто с бравадой, но не всё так просто. Наивно полагать, что поэт закрывал глаза на то, что происходило в стране в те страшные годы, на то, какими делами ославилось правительство молодой Страны Советов, начиная с момента прихода к власти. – Не закрывал! Не публиковал свои мысли – да, но, не сомневаюсь, говорил в близком кругу (где, увы, однажды появился его смертельный враг), писал «в стол». Читавший всё, что можно было прочесть, следивший внимательно за самыми, казалось бы, незначительными на обывательский вкус событиями, общавшийся во время поездок за границу с теми, кто не боялся в отличие от большинства его соотечественников говорить правду о режиме, Маяковский к концу 1920-х – началу 1930-х явно пересмотрел свои прошлые, верноподданические взгляды на то, ЧТО он восхвалял в своём творчестве. Пришло отрезвление. Он видел последствия страшнейшего голода в стране, последствия кампании по раскулачиванию и коллективизации. Будучи одним из наблюдательнейших и умнейших людей своей эпохи, он понимал, сколько крови проливается вокруг него и по всей стране теми, кто стоял у главного руля, точнее, руками их прихвостней из охраняющих эту власть ведомств. От специалистов ОГПУ по «литераторам» не ускользнуло то, что поэт зачастил на запад, где даже завёл вторую семью и совершенно неожиданно – ребёнка, которого не могла подарить ему его любимая Лиля Брик. А, может, как полагали контролирующие органы, он вообще подумывает о бегстве? 

 

 

Это тоже его строки, бичующие опус современного поэту стихотворца. Вырванные из контекста, многими они могли проецироваться и на самого Маяковского – вчерашнего «агитатора, горлана-главаря», «ассенизатора и водовоза, революцией мобилизованного и призванного», скрывавшего за этими масками от широкой публики тончайшего лирика (так, что и сегодня многие не в курсе), «наступившего, – как сам однажды признался, – на горло собственной песне». Но и ставшего одеваться по западному стандарту, как денди, заведшего личный автомобиль, начавшего вести жизнь настоящего буржуа, как выглядело со стороны. Такой, разочарованный к концу 20-х в недавних идеалах и поглядывающий за кордон, он стал крайне опасен власти. Во все времена, и в те особенно, вершители народных судеб понимали силу слов – и знали: к какому слову, как не к слову поэта, который в России иногда и пророк, слову, идущему из сердца в сердце, прислушиваются неравнодушные. – Те, которые могут пойти в направлении, которое укажет поэт. Понимал это и Маяковский, так написавший об этом в жутковатом четверостишии из неоконченного стихотворения:

 

 

И он, как мало кто, умел свои стихи заряжать, как тротилом, этой самой «силой слов». Он всегда был поэт действия, о чём лучше всего – цитатой из ещё одного его стихотворения – «Птичка божия» 1929 года, в котором он обращается к тем, кто необоснованно называет себя писателями, являясь таковыми лишь формально, по наличию «корочки», но не таланта:

 

 

Поэт-рубака в стихии слова-оружия, казавшийся со стороны часто резким и даже грубым, Маяковский с теми, кого уважал и ценил, был удивительно добр и мягок, особенно и не прикрывая эту свою ипостась публичной маской в кругу близких. А чего стоит его любовь к собакам и вообще к животным (см. «Щен-Маяковский»)! Ещё – он был очень доверчивым и часто наивным. Хотя и понимающим, как сам писал, что:

 

 

Его доверчивостью воспользовались те, кто сыграл чёрную роль в трагической концовке жизни поэта, разыгравшейся (разыгранной?) в доме в Лубянском проезде…

 

И вот одно из последних его стихотворений, 1930 года (где и про силу слов), в котором слышна горечь. Оптимизм уже не удалой. А слово «верую» – и вовсе не из обычного лексикона вчерашнего «рупора революции» (это уже как будто прорвавшийся голос души):

 

 

Оно как раз-таки не пришло – поэт до конца своих дней остался «большим ребёнком», хоть и довольно прагматичным в чём-то, но всё же мало приспособленным к жизни, которого легко обманывали и ранили очень и очень многие, даже близкие. Нет, пришло не благоразумие, пришла опасность (в виде совершенно конкретного человека), которую поэт не распознал, за что поплатился собственной жизнью... Смерть его была обставлена как самоубийство (с наинебрежнейшей подделкой доказательной базы), как пятью годами ранее проделали с его литературным соперником Сергеем Есениным. Разные жизни, разные обстоятельства последних дней, схожие в своём трагическом финале судьбы…

 

Геннадий Дубров,

фрагмент очерка «Мои герои. Владимир Маяковский»