РОЗЕНФЕЛЬД
Борис Матвеевич
(род. в 1933 г.)

Газетно-журнальные публикации

1. Розенфельд, Б. Блистательная Айседора / Б. Розенфельд // Кавказский край. – 1992. – N; 14. – С. 12.
2. Розенфельд, Б. «Дети Ванюшина» в Кисловодске / Б. Розенфельд // Кавказская здравница. – 1966. – 20 декабря.
3. Розенфельд, Б. Еще кое-что о Шаляпине / Б. Розенфельд // Ставропольская правда. – 1968. – 6 марта.
4. Розенфельд, Б. Композитор Г.Я. Черешнев / Б. Розенфельд // Кавказская здравница. – 1971. – 19 января.
5. Розенфельд, Б. Когда я был мальчишкой… / Б. Розенфельд // Кавказская здравница. – 2001. – 10, 11 июля.
6. Розенфельд, Б. Нареченная Евдокией, или «Никитинские субботники» / Б. Розенфельд // Кавказская здравница. – 2000. – 20, 22, 23 декабря.
7. Розенфельд, Б. Почетный гость Кавказа: [о С.В. Рахманинове] / Б. Розенфельд // Кавказская здравница. – 1968. – 10 апреля.
8. Розенфельд, Б. Праздник танца человека страсти: [о Махмуде Эсамбаеве] / Б. Розенфельд // Кавказская здравница. – 2002. – 24 сентября.
9. Розенфельд, Б. Счастливые встречи: [по страницам воспоминаний о Булгакове] / Б. Розенфельд // Кавказская здравница. – 2001. – 21, 25, 29 сентября; 3 октября.
10. Розенфельд, Б. «Скажите, почему?..»: [о композиторе Строке] / Б. Розенфельд // Кавказская здравница. – 2001. – 21, 23 марта.
11. Розенфельд, Б. Творец «Прометея»: [о пребывании А.Н. Скрябина на КМВ] / Б. Розенфельд // Кавказская здравница. – 1968. – 9 октября.
12. Розенфельд, Б. Театральный музей / Б. Розенфельд // Кавказская здравница. – 1964. – 30 октября.
13. Розенфельд, Б. Три книги моего детства /Б. Розенфельд // Кавказская здравница. – 2001. – 8 декабря.
14. Розенфельд, Б. «Утопая в дальнем дорогом…»: [о коллекционировании редких книг] / Б. Розенфельд // Кавказская здравница. – 2002. – 20, 27 апреля.
15. Розенфельд, Б. Шурочка: новелла / Б. Розенфельд // Кавказская здравница. – 1972. – 15 марта.

Литература о жизни и творчестве

1. Алексеев, К. Русская любовь короля вальса: [Б. Розенфельд приглашен в Австрию с лекцией о «русском» периоде жизни И. Штрауса] / К. Алексеев // Кавказская здравница. – 1994. – 6 июля.
2. Арзуманов, Б. Почему закрывают музей? / Б. Арзуманов // Кавказская здравница. – 2005. 16 ноября. – С. 4.
3. Барутчева, Э. Триста суббот Бориса Розенфельда / Э. Барутчева // Ставропольская правда. – 19985. – 24 сентября.
4. Василевский, В. Счастливый дар служенья музам… / В. Василевский // Кавказская здравница. – 1999. – 3 июля.
5. Воронина, Г. Живая достопримечательность Кисловодска / Г. Воронина // Ставропольская правда. – 1998. – 29 сентября.
6. Верхолаб, М. Загадки книжных знаков: [о выставке экслибрисов из коллекции Б. Розенфельда] / М. Верхолаб // Кавказская здравница. – 1994. – 12 марта.
7. Куксов, В. Этот истинный интеллигент / В. Куксов // Кавказская здравница. – 2000. – 19 декабря.
8. Панкова, Л. Дело жизни / Л. Панкова // Наш дом. – 2002. - N; 4, С. 1, 2, 3.
9. Петренко, А. Оживают страницы прошлого: [о редких книгах из личной библиотеки Б Розенфельда] / А. Петренко // Кавказская здравница. – 1976. – 3 декабря.
10. Пирогова, И. Иду искать: [творческий портрет Б. Розенфельда] / И. Пирогова // Ставропольская правда. – 1972. – 23 января.
11. Петренко, А. Исследователь прошлого / А. Петренко // Кавказская здравница. – 1967. – 21 апреля.
12. Степина, В. Неуемный служитель муз: [Б. М. Розенфельду – 70 лет] / В. Степина // Кавказская здравница. – 2003. – 1 октября.
13. Степина, В. Возьмите с книжной полки: [о книге Б. Розенфельда «Мои друзья – мое богатство»] / В. Степина // Кавказская здравница. – 2003. – 4 июля.
14. Самойлов, Ю. Написано сердцем: [о книге Б. Розенфельда «Мои друзья – мое богатство»] / Ю. Самойлов // Кавказская здравница.- 2003. – 21 марта.
15. Тарасова, Н. Судьбой подаренные встречи: [о презентации книги Б. Розенфельда «Мои друзья – мое богатство» в Пятигорской ЦГБ им. М. Горького] / Н. Тарасова // Пятигорская правда. – 2003. – 22 марта.
16. Федорова, Л. Музей – особая заслуга / Л. Федорова // Кавказская здравница. – 2004. – 30 ноября.
17. Хороший был бы бенефис…: [Б. Розенфельду – 60 лет] // Кавказская здравница. – 1993. – 6 октября.
18. Ченикалова, Е. Когда наступает суббота… / Е. Ченикалова // Ставропольская правда. – 1998. – 19 сентября.

Избранное

Когда я был мальчишкой…

     Приходится начинать из далёкого далека. Без него невозможно будет понять - как я выбрал ту дорогу, которая стала моей судьбой, и кто формировал этот выбор.
     Милые, дорогие моему сердцу имена, канувшие в Лету, о которых уже никто и никогда, кроме меня, не скажет...
     Первый опавший листок памяти с дерева моего довоенного детства.
     Не помню ничего, кроме синего патефона, танго «Утомлённое солнце» и голосов всеми обожаемых артистов - Утёсова, Шульженко, Козина.
     Хорошо помню то, что близко любому жадному детскому впечатлению, - заводного игрушечного поросёнка. Он был в цилиндре и играл на скрипке... Дедушка мой был скрипач, и я долго думал, что поросёнок - это дедушка в молодости. Меня за это ругали и ставили в угол.
     Когда мне шёл пятый год, репрессировали, а потом и расстреляли моего отца. Его внешность я помню только по фотографии.
     Когда в дом приходили гости, я начинал «выступление» - показывал, как папа лежал на диване или танцевал вальс «с чужими тётями». Моё неосознанное копирование жестов папы всегда вызывало смех и аплодисменты. Оттуда, с этих маленьких домашних спектаклей, наверное, я и понял, что такое сценический успех...
     Фамилию свою - Розенфельд - долго не мог выговаривать, и когда с кем-то знакомился, представлялся так: «Боба Адифу». Потом меня так долго называли в доме, во дворе. Так дразнили уличные мальчишки.
     Я родился на улице Томской, которую переименовали в улицу Салтыкова-Щедрина в городе Новосибирске - или в прошлом - Ново-Николаевске. Улицу Томскую долго считал названной так в честь города Томска, а не члена правительства - Томского. Тем более, что соседние улицы назывались - Омская, Красноярская, Енисейская... Помню пору, когда стали продавать все вещи. Это называлось не очень понятным мне именем «война». Продавали, чтобы выжить, не только платья и жакеты мамы, продавали посуду, одеяла. Продали и замечательный наш голубой патефон с пластинками... Надолго замолкли голоса любимых певцов в нашем стремительно пустеющем доме.
     На базаре, куда меня с собой брал дедушка, я увидел однажды, как мальчишки носили по площади вёдра с водой и кружкой и продавали в жару ледяную колодезную воду. Во мне проснулся азарт «бизнесмена» - я повторил опыт мальчишек. За торговый свой бизнес был дедушкой выпорот. На базар меня больше не брали.
     Пытаюсь вспомнить - как и с чего я начинался, чтобы стать тем, кем стал. Это трудно. Я всегда надеялся на свою память. И она меня подвела.
     Сожалею горько, что не вёл дневников, записей встреч, подробностей и многое упустил. Это была ошибка. Ведь я так долго и так интересно живу, что иногда и самому не верится: стольких людей видел, знал, со столькими дружил.
     Как и все мальчишки, помню, и я мечтал найти клад. Искал его всюду - на дороге, в сараях, на чердаках... И - однажды всё-таки нашёл! Рядом с домом, где я родился и жил, стоял богатый барский особняк. Почему я решил, что богатый, - не знаю, может быть, слышал от старших. Однажды вечером, когда стемнело, я забрался на чердак и... И ахнул от тех богатств, которые предстали перед моим взором! Это были отжившие свой век самовары, утюги, кастрюли, плетёные бельевые корзины, старые чемоданы с какой-то рухлядью. Замирала душа - так что же в них, там, внутри? Но пыль, паутина, грязь, мышиный помёт не давали возможности подобраться к заветному тайнику...
     И вот, разгребая руками мусор, я увидел... кусок золота! Блестит - огромный, неподвижный... Тряпкой обтёр его. Убедился, что это золото, а стало быть, я теперь сказочно богат! Спустился по приставной чердачной лестнице и отправился за помощью - к Бендерам. Надо же! Соседи наши были именно с такой фамилией! Конечно, я тогда ещё не знал, кто такой Остап Бендер - вечный и неутомимый кладоискатель из знаменитых Ильфа и Петрова. У Бендеров было двое детей - моя ровесница Роза и её младший брат Рудик Бендер. Вот его-то я и выбрал себе в помощники. Мы поднялись с ним на чердак и стали моё золото отдирать от чердачного пола. Оно не поддавалось. Мы крутили его из стороны в сторону - по кругу. Старались работать очень тихо. Нам повезло, что нашей возни никто не слышал - в это раннее вечернее время дом гудел, как улей.
     И случилось то, что случилось!.. Вдруг на чердак поднимается хозяйка одной из квартир да как закричит: «Вы что делаете? Зачем вы крутите эту медную гайку?.. На ней держится люстра! А ну, брысь отсюда!» Уже потом я представил, что бы случилось, докрути мы гайку до конца... Люстра просто бы ляпнулась соседям на голову!
     Нас засекли, мы позорно бежали с поля боя. Соседи пожаловались родителям, и вечером мне были от дедушки долгие нравоучения. Я слушал его внушения о порядочности и чести, а сам думал о том, сколько же на чердаке должно быть ценностей, которые предстоит ещё найти... И прежде всего - чемоданы! Жестянки и склянки меня не интересовали - они до войны были во всех сараях, чуланах, на всех чердаках.
     Взбучку получил и Рудик Бендер. Но это не остановило нас, и на следующий же вечер мы снова были на чердаке. В одном из чемоданов были книги - старинные и просто потрепанные старые книги... Они меня заворожили. Как я умудрился тайно пронести целый чемодан с книгами домой, сейчас уже и не помню. Но весь вечер я чистил, отмывал, подклеивал книги, придавал им божеский вид, надеясь получить за них большие деньги. И именно за этими большими деньгами отправился в книжный магазин, который был недалеко от дома. Товаровед букинистического отдела - Полина Семёновна - была знакомой моей мамы, меня хорошо знала, сказала, что не может принять эти книги, так как на них стоят библиотечные штампы. Огорчение моё было велико. Я хотел уже было всю свою драгоценность выбросить на свалку, но Полина Семёновна меня утешила, дала адрес одного книжника, который может у меня книги эти купить... И вот я - на улице Советской, в многоэтажном доме. Звоню к неизвестному мне человеку - Александру Никитичу Нагорных:
     - Я от Полины Семёновны. Возможно, вас заинтересуют эти книги.
     Сняв цепочку, он впустил меня в коридор.
     - Книги интересные, но у детей я не покупаю. Могу только поменять на те, которые тебя интересуют. Так что тебя интересует?
     Уже тогда я выступал в самодеятельности, да и книги по этой тематике собирал. Меня покорило то, что со мной этот человек разговаривал уважительно и внимательно - как книжник с книжником...
     - По цирку ничего нет, а вот «Чтецы-декламаторы», кажется, есть. Приходи в следующий раз, я отыщу их.
     Из «моих» книг он оставил себе только две, не помню названий и авторов. Помню только, что я очень горевал, что первый в моей жизни бизнес оказался столь неудачным. В тот момент я ещё не знал, что самой большой удачей для меня обернётся эта встреча, это знакомство, а потом и дружба с этим удивительным человеком. Человеком, которому всем добрым и светлым буду обязан всю жизнь. Это он, Александр Никитич Нагорных открыл мне мир книг, увлёк романтикой собирательства, пристрастил к чтению, привил хороший вкус. Он первый подарил мне поэзию Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, Мандельштама. Неслыханными в то время именами и талантами, озарениями и вдохновениями одарил щедро, внятно и безоглядно.
     Такой библиотеки, какая была у Нагорных, я никогда не видел: это был кабинет с закрытыми стеллажами, шкафами и полками. Книги были везде, свободного пространства не оставалось. Даже скромная кровать хозяина стояла между книг. Книги были в идеальном состоянии - аккуратно переплетены, некоторые - в старинных переплётах из кожи. Прижизненные издания, портреты писателей в рамках - с автографами, скульптуры... Письменный стол был настоящим полем чудес: подсвечники в виде Дон-Кихота и Мефистофеля - в шляпах... Свечи - огромные, тоже старинные... Красивую люстру я разглядел в последнюю очередь. У стола - удобное кресло для работы и стульчик - для гостей.
     - Я слежу за порядком сам, - говорил Александр Никитич. - Сам и мою, и убираю - как Лев Толстой...
     Да, главными его писателями были Гёте, Толстой и Брюсов. Он и немецкий язык выучил для того, чтобы любимого Гёте читать в подлиннике...
     Толстой был в 90 томах, и прижизненный. От себя добавлю, что 90-томное издание он получал по подписке, и все тома были в новеньких суперобложках, в идеальном состоянии. Сердцу Александра Никитича были роднее не парадные издания, а те, что уже побывали в руках, ибо «Толстого нужно читать - как Библию: каждый день... - и добавлял: - Вот где можно всё понять, многому научиться и многое познать. Это высшее моё образование!»
     Валерия Брюсова он ценил очень. Рассказал мне, что это был первый «живой поэт», которого он слышал и в которого влюбился. Личная эта встреча с Брюсовым произвела на Нагорных сильнейшее впечатление. Маяковского и Есенина же он любил «не очень»: возможно, объяснял, что-то недопонимаю в них, а может быть, потому, что мало читал - ведь по одному тому, роману или одному стихотворению судить трудно...
     А я так и вижу эту комнату Александра Никитича: письменный стол, прижизненные издания Гёте в сафьяновых переплётах, бюстик немецкого классика, литературу о нём... Много книг Толстого, портрет Брюсова...
     Каждую неделю я обязательно бывал у Нагорных. Здесь и начиналось моё «высшее книжное образование», «мои университеты»... В каждый мой приход он рассказывал мне что-то необыкновенное, что-то показывал, во что-то «влюблял», и делал это с любовью и доброрасположением, не наставнически и поучительно, а раскованно, увлечённо, не боясь обнаружить свои привязанности, пристрастия, которые не вписывались в обяательную программу модного или - точнее - обязательного кодекса строителя коммунизма...
     Кем же он был «в миру»? Ведь жил в той же эпохе, что и я, что и миллионы таких же строителей коммунизма, и не мог быть свободен от общества. А был он полковник в отставке, закончил в своё время Московскую военную академию, скитался по миру, как и все военнослужащие. Но и из этих вынужденных скитаний извлекал пользу: по всей стране собирал книги. Хотя делал оговорку, приятную моему сердцу, говоря, что это книги его собирают, а книги - единственное, что может делать из человека интеллигента. Знания приходят из книг. А книг никогда не бывает много, бывают лишь книги полезные и - не очень полезные: важно, чтобы ты знал, говорил он мне, - зачем ты покупаешь ту или иную книгу? В общем, именно там, на улице Советской в Новосибирске, и начинались мои книжные университеты, моё осознанное вхождение в мир книг и знаний.
     ...Особый раздел его библиотеки, я это очень хорошо помню, был посвящен художникам «Мира искусства». Это были журналы, одетые в кожаные переплёты, слабость Александра Никитича - он любил книги в родных или художественных переплётах. О каждом, - будь то Билибин, Сомов, Лансаре, Нарбут, Бенуа и так далее - у него были монографии. Был полный комплект брюсовского журнала «Весы» и в издательских обложках комплект «Аполлона». И я тоже, следуя наставлениям своего старшего друга, всю свою сознательную жизнь пробовал собрать комплекты этих журналов, да так и не смог, хотя иногда они попадались мне целиком. Остались «лакуны», а любой пропуск, любой пробел снижает, как правило, ценность всей подборки, её полноту.
     В каждой книжной теме есть три компонента: главное, среднее и второстепенное. Так вот, порою на сбор главного уходят годы и едва ли не вся жизнь. Можно искренне позавидовать тем собирателям, у которых «одна, но пламенная страсть»: коллекционируется всё - об одном поэте, писателе, художнике, композиторе. К примеру, Павел Лукницкий был покорен Николаем Гумилёвым всю жизнь, Анна Саакянц - Мариной Цветаевой, Александр Парнис - Велимиром Хлебниковым, Роман Тименчик - Анной Ахматовой и т.д.
     У других собирателей - поиски многоадресные, и это, естественно, затрудняет работу. Вот к таким, разноплановым собирателям относился и А.Н. Нагорных, и я, пошедший по его стопам. Но собственную разноадресность поисков я оправдывал тем, что живу в Кисловодске, далеко от столицы, и мне под рукой нужен справочный аппарат и те книги, которые в библиотеку не поступают. Да и сам Кисловодск принимал под своё крыло столько удивительных людей, стольких одарил вдохновением, счастьем творчества, что отдать предпочтение кому-то одному просто невозможно...
     А в Кисловодск я попал на постоянное местожительство осознанно. Этот город мне полюбился однажды - и на всю жизнь. В 1961 году я прощался с Новосибирском. Самым трудным в этом прощании было расставание с Александром Никитичем Нагорных.
     ...И вот прощальный ужин. Собрались все близкие, друзья, родственники. Пришёл и Нагорных - с пакетом в руках.
     - Боря!.. Я пришел покаяться. Тогда, в ваш первый визит, я выменял у вас за дешёвенькую книжку «Чтец-декламатор» очень редкую книгу, изданную в Лондоне в 1862 году. Это «Полярная звезда» А. Герцена и Н. Огарёва - две книжки - первая и вторая. Меня мучила совесть оттого, что я вас, неопытного, точнее, - не знающего, что такое раритетная книга, - мальчика - обманул! Теперь я возвращаю ту, редкую, за 18б2-й год, книгу... Пусть на ней остаётся мой экслибрис, я её восстановил в первозданном виде, пусть она напоминает обо мне и украсит ваше собрание...
     Дважды ещё потом я приезжал в Новосибирск. Приезжал, чтобы увидеть Нагорных. Потом его не стало, и я навсегда потерял интерес к этому городу. Главное в городе - люди, дорогие твоему сердцу. И если они уходят, исчезает привязанность к городу. Никакой ностальгии...
     В первые же месяцы нашего пребывания в Кисловодске, который мне, дедушке, моей маме и моей жене ещё только предстояло осваивать, - пришло письмо из Ленинграда от семьи букиниста Трусова. Он многие годы работал в букинистическом отделе магазина «Книга - почтой», что на Литейном проспекте. Мы уже много лет дружили с ним. Себе и своим друзьям я часто приобретал у него хорошие книги. По сути дела он не только пополнял, но и формировал периферийные библиотеки. И хотя сам не был библиофилом, но знатоком книг был отменным, знал вкусы и потребности покупателей, регулярно рассылал списки предлагаемых книг.
     И вот это грустное письмо из Ленинграда: его не стало... В наследство жене его осталась полочка книг - с альманахами XIX века, всего-то десять томиков, по 500 рублей за каждый, себе на памятник. Но в 1961 году была денежная реформа, и томики стали стоить уже не по 500, а по 50 рублей... Но по тем временам это были неслыханные деньги - да ещё за книги! В связи же с переездом в Кисловодск и неизбежными тратами таких денег у меня не было. Точнее - у меня их не было совсем никаких... Я стал умолять деда одолжить мне хотя бы 250 рублей и выбрал пять альманахов, на мой взгляд, и по совету друзей, - самых что ни на есть редчайших: «Северные цветы» барона Дельвига за 1825 год - с прижизненным Пушкиным; «Муравейник» - первое издание Жуковского; «Русская Талия», где впервые публиковался Грибоедов со своим нетленным «Горем от ума» - да ещё со штампом «Из библиотеки Марии Гавриловны Савиной»; «Утренняя заря» Владиславлева - с прижизненным Лермонтовым, и «Альциона». Получив эти свои драгоценности, долго не мог ими налюбоваться, начитаться, насладиться!
     Н.П. Смирнов-Сокольский - известный эстрадный артист и не менее известный библиофил - издал каталог всех русских альманахов. У него они были в личном собрании почти все. В каталоге он сообщил, что «Муравейника» издано пять тетрадочек по 32 страничке каждая (это один экземпляр!) - а всего тридцать экземпляров - с пометкой «Для немногих». И вот один из этих тридцати экземпляров - у меня! Радость - безмерная. Да, это и есть настоящая гордость - обладать таким раритетом, на зависть другим библиофилам. А все мы немного хвастунишки...
     И вот был такой забавный случай. В Кисловодск на гастроли приехали Н.П. Смирнов-Сокольский и Илья Набатов с программой «Вместе». С Набатовым я был знаком. Я собирал коллекцию эстрадного репертуара, а он был известный автор-исполнитель куплетов и знал, что у меня есть многое из им написанного. Он шутил: «А есть ли у тебя куплеты о Броз Тито?» «Нет, - отвечал я. - Так я их ещё не написал, только собираюсь». Ему хотелось посмотреть мою коллекцию, и он уговорил Смирнова-Сокольского пойти с ним. Тот же - с неохотой, с большим нежеланием - едва согласился, полагая, что ничего нового у меня не найдёт. Набатов утверждал, что у меня прекрасное книжное собрание.
     Сокольский, поверхностно оглядев мои книжные полки, иронически заметил: «Смотр детского сада закончен». Тут я не вытерпел и, подойдя к заветной полке, достал альманах «Русская Талия» и сказал - как знаток знатоку: «Первое издание Грибоедова, да ещё из библиотеки Савиной».
     - Ну, а у меня есть то же самое, только с автографом Грибоедова - Пушкину...
     Он торжествовал, видя моё ошеломление. Я не сдавался. У меня был последний козырь:
     - У меня, - говорю, - есть «Муравейник» - один экземпляр из изданных тридцати - все пять номеров. Да ещё в переплёте, да ещё с экслибрисом наследника Алексея, у которого Жуковский был наставником. Да ещё в альманахе - большинство сочинений самого Жуковского.
     - Ну, что ж, спасибо, что Сокольского хорошо прочитали! - это он о себе и о собственном каталоге, где все эти сведения были напечатаны. - У меня тоже есть «Муравейник», но покажи-ка мне твой!
     Он смотрел на мой экземпляр так долго, так внимательно, чуть ли не нюхал его...
     - Да, у твоего сохранность лучше, чем у моего... Вот что: я тебе оставлю сто рублей (это был 1961-й год, обмен денег, я сотню ещё и в глаза не видел!), - а ты подумай и завтра принеси мне или «Муравейник», или верни сто рублей.
     Эта фраза была сказана на прощанье. Других оценок моего собрания, никаких пожеланий более не последовало. С явно недовольным видом, сожалея о потерянном времени, он уходил с Набатовым, отказавшись от чая или кофе. Мне осталось только проводить их.
     Не скрою, соблазн получить, как говорил Высоцкий, - «такие крупные деньжища» - у меня был. Переезд съел все наши запасы, мебели не было, одежды - самый минимум. Перевезли только книги, взяв контейнер. Жена просила: «Продай ты этот «Муравейник»!.. Зачем он тебе?.. Ведь он даже не по твоей теме!.. А сто рублей - это тысяча старыми, и как они пригодятся нам!»
     Я уже стал склоняться к тому, что обойдусь без «Муравейника». Зато потом будет возможность похвастаться, что отдал его самому Смирнову-Сокольскому! Плохого бы он не попросил, да ещё и за такую цену.
     Вечером того же дня мы пошли на ужин к Израилевичам. Была такая пожилая пара в Кисловодске: Руфина Борисовна и Рувим Филиппович. Приехали они из Риги. Оказались востребованными. Собственно, востребованным был он, по профессии меховщик. В его шубах, манто, палантинах и шапках ходил весь Ставропольский крайаппарат и главное - жёны партийного бомонда. Она же была распространителем билетов в филармонии. Хотя были они люди зажиточные, тут даже бы и приставка «очень» не стала бы лишней.
     Мы с ними были хорошо знакомы и часто встречались.
     Приходим, я рассказываю о визите к нам двух знатных эстрадников. Руфина была у них на концерте в Курзале и отнюдь не в восторге: «У Сокольского много пафоса, гонора, а юмор скушный... Набатов - прелесть. Но он увлечён исключительно политической сатирой - а это пушкой по воробьям! Смеху много, толку мало».
     Я спрашиваю совета, у Изи - так все ласково называли Рувима Филипповича Израилевича, хотя по возрасту, мы были 30-летние, а ему за 70! И хотя был Изя человеком малообразованным, но житейски мудр, практичен. Ему до лампочки были и артисты эстрады, и кто такой Жуковский он не знал, да, и Грибоедова тоже... Но там, где касалось денег, он был мудрый Соломон!
     Изя сказал: «Надо подумать».
     И стал думать. Ужин шёл своим чередом. Руфина прекрасно готовила еврейский форшмак, лебер и фиш и вообще была большая гастрономическая искусница. Она была вообще-то родственницей Изи, точнее - племянницей его жены. И стала женой Изи. Его семья была расстреляна фашистами, он чудом остался жив, и взял Руфу себе в жёны. От этого брака был у них сын Филипп - Филиппок - Филиппочек. Тот случай, когда говорят: «С царём в голове». Мальчик, а потом юноша, молодой человек - Филя Израилевич был необычайно умён, даже талантлив. Занимался математикой, физикой и не без нашей помощи оказался в Академгородке в Новосибирске. Потом жил в Чикаго.
     Я совсем теперь уже потерял их след. Позже они вернулись в Ригу, там Изя умер, а Руфина эмигрировала в Америку - поближе к сыну.
     ...А в тот вечер, когда мы пришли на ужин, и Изя стал думать, как мне быть с «Муравейником» и предложением Сокольского, он-таки дал мудрый совет. Сказал мне:
     - Боря!.. Ответь мне, если я остановлю в Кисловодске человека и спрошу его: «Вы знаете Розенфельда, у которого есть сто рублей?»
     Пауза. Смех. Изя доволен.
     - А теперь я поставлю вопрос по-другому. Я спрошу у человека, которого остановлю: «Вы знаете Розенфельда, у которого есть один из 30 экземпляров «Муравейника», изданного в 1831 году, причём экземпляр наследника Алексея? С тех пор, скажу я, сохранилось, может быть, пять или шесть экземпляров, и этот, один-единственный, у Розенфельда. Я думаю, Боря, что человек попросит твой адрес. И я решил, - продолжает Изя, - так: вот тебе сто рублей, поноси их, а когда надоест, отдашь. У тебя и «Муравейник» цел, и деньги в кармане. А главное, утром обязательно отнеси ему его деньги пораньше. Он хитрец. Если Сокольский даёт сто рублей за твой «Муравейник», можешь быть уверен, что он стоит тысячу. Он и должен так поступить, потому что он опытный книжник. Отдай ему деньги, здесь его номер не прошёл!
     Утром я был в гостинице и отдал сто рублей Сокольскому. А тот посмотрел на Набатова и сказал: «Я же тебе говорил: он ничего не понимает ни в книгах, ни в деньгах. А жаль!.. Он сохранился бы надолго и в моей, и в людской памяти. А у тебя он затеряется всуе - среди ненужных книг».
     Ответ щекотал мне горло. Но я сдержался. Только очень сожалел, что не могу рассказать Сокольскому Изину притчу. Притчу нашего «маленького Соломона»...
     Ну а кто прав, рассудило время.

Три книги моего детства

     Любое детство должно начинаться с книг. У меня их было всего три. Точнее, не у меня, а в нашем доме. Это «Подарок молодым хозяйкам» Елены Молоховец. Это «Почемучка» (Что я видел) Бориса Житкова. Это «От двух до пяти» Корнея Чуковского. Моя мама - Наталия Яковлевна Гершевич -по профессии библиотекарь. И потому свято верила, что книги, взятые в библиотеке на определенный срок, будут обязательно прочитаны, а свои, поставленные на полки, могут очень долго дожидаться своего часа.
     В жизни я всегда преклонялся перед людьми самых светлых профессий - учителями, врачами, библиотекарями.
     Библиотека... Это храм знаний, источник, питающий человеческую душу, кладезь, родник. Сколько слов ни говори, а всё равно под сводами библиотеки остается какая-то тайна. Это остров мудрости, спасение для души. Наверное, ни одна, даже самая умная машина, не заменит живую человеческую любовь, так ничто не заменит человеку книгу. Сегодня, когда у меня многотысячное собрание книг, найденных в разных городах, магазинах, я с особой нежностью вспоминаю о том трогательном домашнем «собрании» из трёх книг, «кирпичиках», которые формировали мир моего пожизненного увлечения,..
     Книга Молоховец была бабушкиным настольным подспорьем: это рецепты кухни, различных блюд. То, что бабушка моя Елена Исаевна Гершевич узнавала новенькое, записывалось ею от руки и вклеивалось в этот поваренный томик. Разыскиваемые ею рецепты мы называли «вкусняшки». Я долго пытался узнать,- кто такая Молоховец, но узнать о ней было сложно. И только совсем недавно разыскались сведения. Она родилась в Курске в 1861 году, до замужества носила фамилию Бурман - Елена Михайловна Бурман. Потом стала женой архитектора Франца Молоховца, жила и умерла в Петербурге в 1918 году. Книга её выдержала 26 изданий. Все, кто вспоминал о ней, обязательно рассказывали такой эпизод: «Если к вам неожиданно нагрянут гости, загляните в погреб, достаньте окорок, баранью ляжку, головку сыра...» Согласитесь, читать это в разные годы можно было - то с улыбкой, то с усмешкой, особенно, если это голодные годы или если это люди бедные. Но тем не менее, хотя в книге этго эпизода и нет, популярнее, чем это кулинарное руководство для молодых хозяек, наверное, просто нет.
     Бабушка хорошо готовила не по причине того, что читала эту книгу - ей это было не так уж нужно, её кулинарный опыт был и так велик. Книжку эту она берегла как талисман, который перешёл к ней из далёкого далека. И уж, конечно, моё детское воображение могли занять в этой книге только картинки.
     А вот «Почемучка» - другое дело. Эта книга большого формата с жёлтой обложкой, с прелестными рисунками увлекала меня. Позже я узнал, что иллюстрации к «Почемучке» были выполнены Еленой Васильевной Сафоновой, дочкой музыканта Василия Ильича Сафонова - героя моих поисков, моих очерков, моих стараний, моих публикаций. При нашей встрече и беседах Елена Васильевна была очень рада, что именно «Почемучка» стала едва ли не главной в моём детстве. А может быть, это - провидение судьбы, что впервые с именем Сафонова я встретился ещё с младых ногтей? Почему это произошло именно так? Мы мучаем вопросом «Почему?» своих родителей, бабушек и дедушек. И в старшем возрасте этот вопрос часто не отпускает нас. И не всегда находим на него ответ...
     Ну, а теперь я подбираюсь к книжке дедушки Корнея «От двух до пяти». И его произведения, да и сам он надолго увлекли меня. Я, конечно же, не знал, что придёт время, и я встречусь с ним лично, буду разговаривать с живым классиком и услышу его добрые отзывы о Кисловодске, где он творил, отдыхал и лечился, о неповторимом городе земли...
     С Корнеем Ивановичем я познакомился в Переделкине, куда прибыл просто побродить по литературным местам, подышать воздухом Подмосковья, которым дышали мои любимые Пастернак, Каверин, Окуджава... Дом Пастернака был закрыт, опломбирован, и я охотно согласился прогуляться с Корнеем Ивановичем.
     - Вы из Кисловодска? О, я там живал неоднократно! Дивный южный городок. О нём - самые добрые воспоминания. Как и о молодости - там легко дышалось, писалось, любилось...
     Я слушал деда Корнея, верил, верил ему, безусловно! Верил: в Кисловодске ему и дышалось, и любилось, и сочинялось. И всё услышанное от него в Переделкине будто проецировалось на другие воспоминания - на воспоминания очевидцев о Корнее Ивановиче. Первым вспоминается рассерженный и обиженный на Чуковского главный врач санатория имени Горького - Александр Валентинович Венгеровский.
     - Даже говорить не хочется. Ну, посудите сами: он приехал с женой - Марией Борисовной, мы подготовили дня них лучший, удобный номер. Но с порога протест: его не устраивала кровать с глухими спинками - некуда девать ноги, они у него длинные, вот если бы прутья на спинках были, он бы их просто высовывал! Я понимаю, что мы этого не учли сразу. Но положение исправили, нашли старую кровать с решёткой и панцирной сеткой.
     Я тогда слушал Венгеровского и мысленно улыбался: бедный дедушка Корней, ну и впрямь ему было неудобно - чтоб лежать на кровати и не мочь вытянуть ноги! Пустяк, конечно, что работникам санатория пришлось поменять кровать, а вот как заедает людей обида, что отдыхающий не доволен!
     - Вы думаете - это всё? - продолжает Венгеровский. - Нет! Наутро он приходит ко мне в кабинет и заявляет: жена в умывальной комнате, - я чуть не расхохотался, Корней должен был бы сказать - «в Мойдодырной комнате»! - в умывальной комнате забыла золотое кольцо с бриллиантом, и оно пропало... Ну, я ему объясняю, что у нас такого нет и быть не может. Всё, что забывается гостями после отъезда даже, мы отсылаем обратно, что у нас работают добропорядочные, честные люди... Он не поверил, или жена заставила (я дня себя опять же мысленно уточняю: конечно, заставила!) - заявили в милицию, были обыск, допросы, скандал. А вечером Мария Борисовна пошла принимать ванну и в кармане халата обнаружила кольцо!
     - Ну, и?.. - торопил я Венгеровского.
     - Что «Ну, и?..» - Чуковский, конечно, пришёл извиняться! Но я не простил! Был огорчён и обижен... И вообще, представьте себе, Борис Матвеевич, этот высокий, известный, узнаваемый всеми человек вёл себя, как мальчишка! Живя на первом этаже спального корпуса, в свой номер влезал через окно! Все это видели и, конечно, смеялись... Венгеровскому хотелось думать, что смеялись с осуждением, а я был уверен, что смеялись от души, по-доброму, может быть, завидуя молодому задору всесоюзного любимца - дедушки Корнея.
     - А однажды, - продолжает Венгеровский, - Чуковский, начав спуск по крутой тропинке от санатория прямо в город, увидел впереди женщину, схватил её за плечи и толкал ее до самого низу, не давая повернуться, а внизу развернул ее, посмотрел, увидел, что ошибся - и обратно семимильными шагами бежал без оглядки...
     Ещё что-то припоминал главный врач санатория «крамольное». Ему всё казалось нарушением порядка. Да, сам Корней был большим ребёнком, ребячество жило в нём до самой старости.
     ...А там, в Переделкине, я рассказал ему, что моей настольной книжкой в раннем детстве была его книга «От двух до пяти».
     Она была в красном ледериновом переплёте. Цитатами из этой книжки я так и сыпал дома: «Бабушка, я намакаронился!» или «Бабушка ты умрёшь? Тебя в землю закопают? Вот тогда я буду крутить твою швейную машинку!»
     Он сказал, что вот сейчас, спустя много лет, когда книга выдержала уже столько переизданий, он получает письма от бабушек и мам со смешными рассказами. Если и вам встретится что-либо интересное, пишите мне: «Переделкино, Чуковскому», мне принесут. И ещё добавил, что, оказывается, «в период созревания - от роли папы - до роли дедушки» меняется сама оценка смешного и забавного.
     Я всегда помнил ту нашу встречу в Переделкине.
     И вот - с рождением своего первого внука Андрюшки - стал шутить, что я - не дедушка, а только муж бабушки... Но однажды на улице ко мне обратился пацан, весь в слезах: «Дедушка, а он отнял мой велосипед, помоги...» Я помог. Но того мальчишку до сих пор помню: он первый назвал меня дедушкой. Хоть и досадно, но я понял, что настало и у меня такое время. Пора записывать детские перлы.
     Чуковского уже не было. И я для себя стал записывать Андрюшины высказывания - «андрюшанчики». Сначала андрюшанчиками назывались малюсенькие бутербродики, которые мы выстраивали в очередь и кормили внука. Рос он необычайно любознательным, добрым и разговорчивым. Говорят, это - наследственное: есть в кого!
     Выходя из дома, здоровался с целым миром: «Зд'явствуйте, беёзонька!», или «Зд'явствуйте, липонька!». Любил и знал всех животных. Подходил, например, и к знакомым, и к незнакомым людям и спрашивал: «Будьте любезны, скажите, пожалуйста, сколько вам лет, как зовут вашу собаку и какой она породы?» Ему отвечают, как правило, умиляясь. А он по нескольку раз в день подходил снова и снова к тем же людям и задавал те же вопросы...
     Долго не выговаривал букву «р». Как-то попросил меня купить «моложеное». Я сказал, что куплю только после того, как ты чётко произнесешь букву «р». И тогда впервые, напрягшись изо всех сил, Андрюшка громко и чётко сказал: «Купи мо-РР-оженое!»
     Больше всех любит Танюшу, мою вторую жену, ласково называл её «Тасюля», «Танюля», а потом перестал, заменив постоянным «Тася». Она его - «Дрюлечка», он её - «Тасюлечка», что окончательно вошло в наш семейный обиход.
     ...Мы отмечали мой день рождения. Чтобы не пугаться катастрофически увеличивающихся дат, объявили моё «очередное» сорокалетие. Андрюша попросил: «Оденьте меня на торжество фраером!» Забывая сложные слова он их заменял, другими, точными по смыслу: «Сварите мне картошку в форме!» В слезах уговаривая о чём-то Таню, сказал: «Мы же с тобой не враги, а други!» Забыл слово «электричка»: «Пойдём с тобой туда, где ходит подружка паровоза!» На этом же дне рождения он поднял за меня тост: «Дедуля, будь молоденьким, здоровеньким и богатеньким!» Это вызвало застольный восторг. А потом он - голосом телеведущего Якубовича: «Компот - в студию!»
     На следующий день очень тихо и таинственно спрашивает Таню: «Ты знаешь, у меня что-то не сходится. Если Галя - мама моей мамы Лены, а дедуля - мамин папа, то они должны быть... мужем и женой!» Он постигал мир взрослых, стараясь понять то, что ещё было недоступно детской логике. Хотя, быть может, именно детская логика - самая точная? Где ему было знать, что к тому времени мы уже 14 лет были с Галей в разводе, с Таней сумели соединить, казалось бы, несоединимых наших детей от первых браков - мою Лену и Таниного Олега - «Алюлю» и «Ленулю». Андрюшка удивлялся: «Не понимаю: у тебя глаза карие, у мамы и у деда - карие, у меня - карие, а у Алюли - серые?
     Алик служил в армии, в Дагестане. Таня очень переживала за него, боялась, чтобы не женился там до окончания службы в армии. Андрюша много знал об «Алюле», но видел его редко. Таня ждёт весточку от сына, спрашивает Андрюшку: «Дрюлечка, ну, скажи, когда Алюля приедет домой?» Он долго молчал, будто не слыша вопроса. Переваривая, считая неправильным, что Таня может о ком-то ещё волноваться, когда у нее есть он, Дрюлечка... Таня повторила вопрос.
     - Таня, не волнуйся, Алик приедет 32-го в 12 часов. С Кукулей.
     Надо ли говорить, что это Андрюшкино пророчество повергло её в шок: с какой Кукулей?
     К счастью, всё обошлось благополучно.
     Жил Андрюша почти всё раннее детство у нас, засыпал только под чтение книг. И вот странно: ни одно своё крылатое выражение он не повторял дважды. А книги любил слушать одни и те же - по нескольку раз. Причём книги довольно трудные для раннего детского восприятия. К примеру, «Маугли» Киплинга. Раз сто читали Ершова - «Конёк-Горбунок». Мне так надоело, что я однажды вспылил и закричал: «Я выгоню тебя вместе с твоим Коньком-Горбунком!» Он огорчился, заплакал и спросил: «Тасюля, он меня и правда выбросит, и я буду брошенка-ненуженка?» Это было сказано так горько, что пришлось немедленным поцелуем сгладить грубость.
     Как-то Андрюша заинтересовался - а какой он национальности?
     - У твоего отца, - начали мы с Таней «подсчёт», - есть в роду русские и армяне, у матери - чуваши и евреи - так кто же тогда наш Дрюлечка?.. Ведь плохой национальности нет, есть только плохие или хорошие люди, это нужно помнить. А ты по национальности намешан, как компот, как винегрет...
     Когда родился его младший братик - Владик, Андрюша по секрету спросил у Тани: «А Владик - тоже намешанный?» Все эти «перлы», эти «андрюшанчики» я теперь регулярно записываю. Мне понравилось среди множества его словообразований вот такое: он попросил у Тани дать поиграть с фонендоскопом. Естественно, выговорить такое слово не мог, даже если бы очень старался. И придумал: «Дай мне сердце-подслушиватель, пожалуйста!» Так точно и образно мог сказать только ребёнок.
     Теперь, когда у нас уже три внука, наши «три поросёнка», эту главу с детскими перлами можно продолжать и продолжать.
     Но закончу, с чего начал. Моя мама, работая в библиотеке, приносила домой всегда только по одной книге - и не больше. А потом обязательно спрашивала, что больше всего мне в этой книге понравилось. Этим самым она меня проверяла: читал я книгу или нет. Обмануть маму было невозможно.
     Ну, это касается детей! Что касается взрослых, то они иногда тоже прибегали к уловкам. Вывести их на чистую воду было труднее, но всё равно возможно. Мама рассказывала, что у них в библиотеке была одна читательница, которая каждый день меняла книги. Все понимали, что прочесть их она не могла, и чтобы убедиться в этом, в книгу положили 25 рублей. На следующий день книгу она вернула. 25 рублей лежали на месте.
     - Теперь ты сделал выводы из этой поучительной истории? - спросила меня мама.
     - Да, - совершенно искренне ответил я.
     С тех пор, прежде чем начать читать, я тщательно просматриваю, тщательно перелистываю все стран