|
ЯНГАЗОВ
|
Биография Произведения Литература о жизни и творчестве Избранное
Биография
Минераловодский прозаик, член Союза писателей России В.М. Янгазов – грек по национальности, пишущий на русском языке. Родился он в селе Греческом Минераловодского района в 1933 году, окончил Ростовский университет. В прошлом военный моряк, морской офицер, он, выйдя в отставку, стал комсомольским работником, потом профессиональным журналистом – работал в районной печати, на краевом телевидении, в редакции газеты «Кавказская здравница».
Весь свой флотский и жизненный опыт Янгазов использовал в творчестве. Темы, раскрываемые в его книгах, очень разнообразны: Гражданская война, Великая Отечественная война, история Терского казачества, история Греции, история греческих поселенцев в России. Героями его книг, как правило, являются опаленные войной люди, люди трудовой судьбы, преодолевающие преграды и опасности.
Творчество писателя знакомо читателям по публикациям в местной и центральной печати и по книгам «Тревожные галсы», «Степные зарницы», «Ванюшин хлеб», изданные в Ставрополе, а также «Пахари моря», «Огненными координатами», «Красные всадники», «Ветер детства», «Мятежная юность», «Крест и меч», вышедшими в столичных издательствах. Всего перу Владимира Янгазова принадлежит более двадцати книг, тираж которых перешагнул миллионный рубеж. Янгазов готовит к изданию пятитомное собрание сочинений, в первый том которого войдет новый роман «Александр Македонский».
Книги Владимира Макаровича отличаются захватывающим сюжетом и пользуются повышенным читательским спросом. Писатель пишет не только сам, но и обучает этому начинающих минераловодских литераторов в литературном объединении «Современник», а так же руководит работой регионального независимого литературно-художественного журнала «Современник» (Минеральные Воды). Имя В.М. Янгазова вписано в «Энциклопедию советских греков» и «Энциклопедию греков СНГ», изданных в Москве и Афинах.
Библиография
Произведения
- Янгазов, В. Александр Македонский: глава из романа / В. Янгазов // Современник. Вып. 3. – Мин-Воды, 1997. – С. 119 –139.
- Янгазов, В. М. В объятиях Эллады: [глава из книги «Крест и меч»] / В. М. Янгазов // Современник. Вып. 2. – Мин-Воды: Кавказская здравница, 1996. – С. 94 – 129.
- Янгазов, В. М. Ванюшкин хлеб: рассказы, очерки / В.М. Янгазов. – Ставрополь: Книжное издательство, 1984. – 222 с.
- Янгазов, В. Егорушка: новелла / В. Янгазов // Ставрополье. – 1981. - N 1. – С. 47 – 48.
- Янгазов, В. Жива в нас сила молодецкая, да дух казачий, русская душа…: отрывки из повести «Бунтари» / В. Янгазов // Кавказская здравница. – 1997. – 9 сентября. – С. 4.
- Янгазов, В. Жизнь – как легенда / В. Янгазов // Кавказская здравница. – 1980. – 12 февраля.
- Янгазов, В. «Куница» идет на таран: главы из романа / В. Янгазов // Кавказская здравница. – 1984. – 8 сентября.
- Янгазов, В. Ленинградский эшелон: рассказ-быль / В. Янгазов // Кавказская здравница. – 1982. – 29 декабря.
- Янгазов, В. Очаковцы: очерк / В. Янгазов // Кавказская здравница. – 1985. – 30 мая.
- Янгазов, В. Пахари моря: документальная повесть / В. Янгазов // Кавказская здравница. – 1978. – 14 мая. – С. 4.
- Янгазов, В. М. Степные зарницы / В. М. Янгазов. - Ставрополь: Книжное издательство, 1982. – 175 с.
- Янгазов, В. Светло в России от берез: очерк / В. Янгазов // Кавказская здравница. – 1998. – 30 января. – С. 2.
- Янгазов, В. Солдат земли: очерк / В. Янгазов // Кавказская здравница. – 1985. – 16 марта.
- Янгазов, В. У русской березы: очерк / В. Янгазов // Кавказская здравница. – 1981. – 6 июня.
- Янгазов, В. У старого дуба: рассказ / В. М. Янгазов // Кавказская здравница. – 1983. – 18 января.
Литература о жизни и творчестве
- Рыбалко, С. Осененный Элладой и Россией / С. Рыбалко // Кавказская здравница. – 2003. – 6 декабря. – С. 6.
- Ткачев, Б. «Крест и меч»: [в Москве вышла очередная книга ставропольского писателя В. Янгазова «Щит и меч»] / Б. Ткачев // Кавказская здравница. – 1995. – 18 января.
- Трилисов, А. Жизненное кредо Владимира Янгазова / А. Трилисов // Кавказская здравница. – 1998. – 11 декабря. – С. 6.: портр.
- Трилисов, А. Под парусами творчества / А. Трилисов // Пятигорская правда. – 1998. – 3 декабря. – С. 3.
- Трилисов, А. Фарватеры судьбы / А. Трилисов // Пятигорская правда. – 2003. – 11 декабря. – С. 6.
Избранное
Однажды вечером
На Бермамыте, что под Кисловодском, стало пусто и уныло. Война. «Ощетинившаяся» смерть уже смотрела в окна наших домов. И набожная мать приходила к иконе, крестилась, взывая к милости божьей, заклиная войну-разлучницу. Во всех квартирах второго этажа, где мы жили, не осталось мужчин. Только в соседней с нами квартире, сидя на диване, коротал свои дни, перебирая четки-камешки, старый учитель, оставшийся после гражданской войны без ног и не обходившийся сейчас без костылей.
Сиротливо выглядела наша квартира после ухода отца и дяди Савелия. Проводили мы их вместе. Гитлеровцы уже приближались к Кисловодску, и бабы, прослушав у черного репродуктора, что был на рынке, расходились в страхе: «Что станет с нашими детками?»
Широко раскрыв глаза, я спросил у старого учителя:
— Что ожидает нас? Багратович, не задумываясь, ответил:
— А будет наша победа!
— Как же мы победим, — переспросил я, — если мы отступаем?
Вахтанг Багратович улыбнулся:
— А для того, чтобы взять высоту, надо сначала отойти, разбежаться, а потом уж прыгнуть.
Старому учителю, умудренному житейским опытом, верили многие соседи. Когда Вахтанг Багратович говорил с матерью о войне, она мало-помалу переставала плакать, успокаивалась.
На следующее утро вражеский самолет выбросил листовки по всему городу. И люди, чтобы фашистам не досталось народное добро, опустошили склады и магазины, снесли, рассовали все по углам.
Пришли немцы, безутешное горе и страх поселились на улицах города. Бабы всплакнули: «Не дадут нам житья фашисты». А старики поначалу даже хорохорились, потом оробели, сникли. Сильных плеч, на которые можно было опереться, в семьях почти не осталось.
И недели, наверное, не прошло, как мы стали ощущать «порядки» фюрера. По улицам города уже ходили люди с нашитой красной звездой на груди. Старый учитель объяснил: «Бедолаги, вина их в том, что они евреи».
По ночам на улицы Бермамытской разъезжала газовая душегубка и забирала людей с красной звездой на груди. Помогали в этом немцам люди с белой повязкой на руке. У нас на Бермамытской полицаями тогда верховодил самодовольный Магомед. На вороном он разъезжал по улицам города, составлял списки и сдавал их в гестапо. Потому все люди избегали встречи с ним, обходили стороной.
А те, кто успел, подался в партизаны, скрылся в лесах Малого Карачая. Их пристанищем стали ущелья и пещеры, каких там тьма-тьмущая. Партизанские тропы, проходя через Бермамыт, уходили туда, высоко в горы, через бурные речки, дебри и горные кряжи.
Но и те, кто остались в городе, нет-нет да и помогали партизанам, как могли снабжали их одеждой, продуктами, сообщали им, чем занимаются фашисты в городе.
Наступила, осень. Тонкими паутинками она повисла на позолоченных листьях деревьев, прибавив кроме своей красы, хлопот по дому. К зиме нужно было запастись топкой, картофелем. Мы ходили за сушняком и картофелем туда, на Бермамыт. Мать брала сыновей с собой... От отца никаких известий не было, два письма всего получили и те зачитали до дыр.
Мать постарела, осунулась под тяжестью прожитых лет.
Будто не чувствуя усталости, шла грядками, ловко выкапывая остатки урожая. Мы едва поспевали за ней. Подбирали клубни, не разгибая спин, медленно набивая мешки.
Кругом стояла тишина, разве иногда сюда, на картофельные плантации, забирались дикие кабаны.
Нещадно палило солнце, рубашки прилипали к телу, а мешки еще не были набиты картофелем. Спешили управиться с работой, чтобы до наступления сумерек расстаться с Бермамытом. В последние дни стали побаиваться обманчивой сумеречной тишины. На этих партизанских тропах нет-нет и появлялись эсэсовцы со своими обученными овчарками, прочесывая ущелья, пытаясь напасть на след партизан.
В глухой полумрак ущелий врывались выстрелы, а гитлеровцы, кроме испуганных косуль и диких кабанов, ничего не обнаруживали. Охота за людьми заканчивалась гулянкой, шашлыком из дикого кабана. Откормленные на русских харчах толстопузые напивались допьяна и, горланя на всю округу, под хрип губных гармошек покидали Бермамыт.
Мы возвращались под вечер, мать взваливала на свои недюжинные плечи чувал, у братьев — мешки поменьше, а у меня — свисающая через плечо противогазная сумка. У пригорка, в подлеске, там у кряжистого дуба, где от большака расходятся стежки-тропки во все четыре стороны, нас окликнул мужчина на коне:
— Откуда идете? — попридерживая рысака, участливо спросил незнакомец.
— С Бермамыта, сынок, семья — семь ртов, вот и приходится добывать себе на зиму пропитание, — с надтреснутым от волнения голосом ответствовала испуганная мать.
С приходом немцев она сторонилась людей, старалась быть скрытной, чтобы не навлечь на себя беду. Всякое поговаривали люди в эти дни. Откроешься человеку, расскажешь ему о своем горе, а наутро в гестапо волоком затаскивают.
— И ты, сынок, матери помогаешь, — повернулся лицом ко мне незнакомец.
Я с раскрытым ртом смотрел на мужчину с грузным мешковатым видом, на лицо, испещренное морщинами борозд, где застыли суровый гнев и печаль. Смотрел на него и думал: «Самый что ни на есть партизан, у них, наверное, нет ни продуктов, ни крыши над головой. Вместо теплого очага — ватник и шапка-ушанка».
— Что же молчишь, малец, аль воды в рот набрал? — переспросил всадник.
— Можно было за ягодами сбегать, да вот матери надо помочь.
— Молодчина, уж коль так рассуждаешь, — басом протянул незнакомец. — Только смотри, сынок, о нашей встрече никому ни слова. На мать и братьев можно положиться, а вот на тебя...
Он как бы запнулся, недоговорил, а я от обиды чуть не заплакал:
— Понятно, чай, не ребенок, — обиженно поджав губы, пробубнил я.
— Добре... Ну, орлик, где наша не бывала.
И галопом на взмыленном коне поскакал в сторону леса.
Я жалел, что не спросил у незнакомца, как его зовут. Крепко сидя в седле, мужчина все время прикрывал ватником кобуру пистолета. Только сейчас я понял, что человек, не назвавший себя, был партизаном.
Я семенил по мостовой улице, неся из последних сил сумку. Пятки ног жег еще не остывший от сентябрьского зноя булыжник. Всякие думы одолевали меня: и то, что завтра снова придется идти за сушняком. Я вспомнил, что мать меня учила стягивать веревкой охапку сушняка, подбрасывая несколько раз, выбирая удобное положение, чтобы потом без боли взвалить вязанку на плечи.
...На пороге дома нас встретил Вахтанг Багратович:
— Весь изнемог в ожидании, места себе не найду, всякое думал о вас, хотя бы ты, Наталья, сказала, куда пошли.
И еще не успокоившись, старый учитель продолжал:
— Сегодня в городе — переполох, всюду обыски, привезли пятерых убитых партизан, положили возле гестапо, чтобы их опознали. А разве их опознаешь, если немцы выкололи им глаза, отрезали уши, изуродовали лица.
Мать присела на мешок, приподняла передник, приложила его к влажным глазам, перекрестилась. И слова не вымолвила. Только вечером своей старшей дочери Марии наказала письмо написать дяде Семену, что в селе жил, чтобы он скорее приехал и забрал нас отсюда.
...Люди даже днем обходили этот страшный дом, озираясь на часового у железных ворот. Из парадного подъезда, что напротив оскверненного фашистами памятника, часто спускался высокий, с холеным до синевы лицом офицер в пенсне. Начальника гестапо поджидал у крыльца маленький толстяк с нашивками на погонах.
— Партизане... партизане... где их главарь? — кричал офицер.
Мужчина с белой повязкой на руке что-то объяснял, показал в сторону двора:
— Там, у дерева, привязан и конь, и всадник. Через металлическую ограду я продолжал наблюдать за происходящим.
— Руссише швайн! — рассвирепел начальник гестапо и больно ударил по щеке полицая.
Во дворе гестапо к дереву были привязаны конь и мужчина с наручниками. Я попытался рассмотреть лицо незнакомца, но мужчина стоял спиной ко мне. Вот к нему подошел начальник гестапо. За ним семенили еще несколько человек с псами на поводках. Конь заржал, задергал головой, взбрыкивая, стуча копытами по земле.
Мужчина обернулся, и я сразу угадал в нем партизана, которого встретил на Бермамытском плато, в подлеске, у старого кряжистого дуба. Исподлобья, весь в кровоподтеках, изодранный, в суровом презрительном гневе партизан смотрел сейчас на своих судей. В них, «вершителях человеческих судеб», было все убийственно чужим — от плосковерхих касок до разлапистых сапог, от серых пуговиц до настороженно охотничьих глаз.
Начальник гестапо скомандовал:
— Ауфштеен!
Но партизан не сдвинулся с места. Толстопузый эсэсовец рванул автомат и повторил приказ начальника гестапо:
— Поднимайся!
Партизан с трудом выпрямился на окаменелых и непослушных ногах.
Начальник гестапо повернулся к рысаку и приказал отвязать. Георг, сын рейнского графа, решил испытать резвость русского коня. Подошел к Орлику. И тут же толстопузый угодник поспешил к нему, поддержал, помог ему сапог в стремя вставить. Оседлал Георг коня, взмахнул рукой: «Хайль Гитлер!»
То ли слова, то ли самодовольство всадника не пришлись по нраву Орлику. Он, тряхнув гривой, вихрем вздыбился.
— Георг, Георг, — закричал что-то толстяк, наверное, удержись, мол.
Куда там — Георг будто кулем полетел наземь. И тоненьким, как у синицы, звоном запели у дерева разбитые стекла старинного пенсне, доставшегося Георгу от его отца.
Подбежавшие служивые угодливо подняли своего господина. И, стряхивая пыль с его мундира, кричали одеревенелыми голосами: «Руссише швайн!»
С пеной у рта начальник гестапо рычал, как пес, сорвавшийся с цепи. И чтобы угодить своему начальнику лакействующие полицаи бросились на коня, кто хлестал плетью, кто бил кулаками, кто пинал ногами.
Яростный гнев охватил партизана. Он отчаянно пытался зубами перегрызть бечевку. Но поняв, что этого сделать невозможно, уныло поник головой. А как хотелось обрушить силу своих кулаков на обезумевших фашистов. Да вот наручники мешали.
Он сокрушенно смотрел на своего коня и плакал, как дитя.
Я обмер, закрыв руками глаза, больше не мог смотреть на эту страшную картину. Страх взял вверх над моим воображением. Дал стрекача, аж пятки засверкали, рубаха за спиной пузырем вздулась. В ушах свистел ветер. Бежал по улице, без оглядки, будто кто-то меня преследовал, будто фашисты гнались за мной, пытаясь схватить, а потом, как над Орликом, измываться, так же слепо и дико.
Матери я ничего не сказал, боялся получить нагоняй, она не раз наказывала не торчать, не останавливаться у гестапо, не глазеть на фашистов.
Наутро полицай Нырко, живший по соседству с нами, рассказал, как в гестапо пытали партизана...
Мать, слушая его, то и дело крестилась. И всхлипывая, тихо причитала что-то на греческом языке... В безмерном горе изошлось ее сердце. И никто из нас не мог тогда знать, что там, в душе безутешной матери.
Смутная детская память сохранила тот давний рассказ Нырко...
...— Пусть войдет, — холодно сказал на ломаном языке начальник гестапо.
Партизан вошел. На нем осталась одна разодранная рубашка. Прищурившись от яркого, бьющего в глаза света, он подошел поближе к столу. В кресле чинно и важно восседал, чувствуя себя как дома, холеный офицер с крестами, с какими-то отличительными знаками на груди.
Чтобы легче было дышать, партизан сплюнул кровяной сгусток. Вздохнул глубоко, но где-то внутри, в груди что-то надломилось, отдаваясь невыносимой болью, перехватывая дыхание, спирая горло.
Важничая и рисуясь, начальник гестапо сказал:
— Ахтунг! Руссише Бар!
По взрыву хохота командир партизанского отряда понял, что над ним смеются. Он помрачнел еще более. Заскрипели наручники, заходили желваки на скулах.
— Битте! — сказал господин, пристально всматриваясь в едва заметные щелочки оплывших глаз пленного. — Садитесь! — сказал он уже по-русски, показывая на стул, стоящий напротив него.
Он сел, оглянулся по сторонам. У двери начальника гестапо стояли часовые, слева — его адъютант, а за спиной — переводчик.
Георг старался придать разговору доверительный тон:
— Вы настоящий солдат, заслуживаете уважения к себе, не каждый на допросах может молчать. Как вас звать?
— Русанов, зовут Петром. По отцу кличут Ивановичем.
— Вы, надеюсь, верите, что я вправе даровать жизнь, а если потребуется, и расстрелять. Я ценю сильных людей, вы настоящий солдат, хочу с вами заключить союз.
— Я понимаю вас, господин. Но как я могу говорить с вами как равный, если я в наручниках, а вы свободно расхаживаете по кабинету?
Георг лукаво улыбнулся:
— О да, вполне, понятно, такое положение вас устраивать не может.
— Клаус, снимите наручники!
— Теперь вы можете свободно говорить... Закурите?
Начальник, приблизившись, протянул пленному сигарету, чиркнул зажигалкой.
Русанов размял руки, затянулся. И тут же вместе с клубом дыма сплюнул сгусток крови:
— Видать, господин начальник, откурился я, ваши помощники отбили у меня все внутренности.
— Нехорошо, мы их накажем, головой не думают только руками работают. У меня к вам один вопрос, вы человек разумный, поймете меня, сопротивление партизан уже бессмысленно, у нас — артиллерия, танки, у вас в отряде — винтовки, пистолеты и несколько пулеметов. Сколько у вас человек в отряде и где они сейчас скрываются?
— Скажу, господин начальник. Уж больно много их у нас, сосчитать невозможно, а где они сейчас, попробуй-ка угадать, сегодня здесь, завтра там, лес-то, господин начальник, — что океан.
— Дурака валяешь, Русанов, мы с тобой цацкаться не собираемся. У тебя один выбор — жизнь или смерть. Ты не стар, ведь еще пятидесяти тебе нет, — продолжал Георг.
— Оно-то так, я не стар, но предателем жить не хочу.
— Мы предлагаем вам сотрудничество, — стоял на своем сын рейнского графа, — ваше сопротивление бесполезно, дни Красной Армии уже сочтены.
— Нет, господин начальник, — под Москвой наши войска набили вам морду да еще как, до сих пор не очухаетесь.
— Ты, Русанов, все же упрямец, твоя голова соломой набита. Я вижу, с тобой бессмысленно говорить, — оборвал командира партизанского отряда начальник гестапо. — Время для болтовни, как видишь, истекло.
— Подождите, господин начальник, — сказал Русанов, вставая с места. — Я передумал.
Партизан вдруг сделал шаг вперед и плюнул в лицо Георгу. Схватил стул и видя, что не дотянется до начальника гестапо, сбил с ног адъютанта.
Георг, злобно ругаясь, разрядил всю обойму пистолета в Русанова...
Я часто приходил сюда, на Бермамыт, под сень старого дуба, где случайно мы встретились с партизаном Русановым. Дуб, не раз укрывавший его своей пышной кроной от дождя и врагов, стал моим другом.
Под свежим порывом ветра старик-дуб снова вздыхал и, как вешний поток, шумел своей листвой, навевая думы-печали о мужестве партизан, отдавших свои жизни, чтобы спасти лес и его, кряжистого старика.
На память приходили грустные слова из песни, которую мне по вечерам спевала мать:
На опушке леса старый дуб стоит,
А под этим дубом партизан лежит.
Он лежит не дышит, он как будто спит,
Золотые кудри ветер шевелит.
А под этим дубом мать над ним сидит,
Слезы проливает, сыну говорит:
«Я ж тебя растила, я ж те берегла,
Ну теперь могила будет здесь твоя».
И словно в такт моим мыслям, глубоко, не спеша вздыхал старик-дуб. И в его вздохах вместе с суровой печалью чувствовалась несгибаемая воля, неодолимая сила и дух русского человека.